V železnom objatí krajiny Sovietov

Ivana Kováča, občana Československa, začínajúceho právnika a čerstvého absolventa univerzity, zatkli v roku 1948 sovietske orgány NKVD. Presnejšie, uniesli ho priamo z územia Československa a odviezli do ZSSR. Tam ho bez riadneho súdu či vyšetrovania, len na základe rozhodnutia tzv. Zvláštneho výboru (OSO), vyhlásili za nepriateľa ľudu a odsúdili na desať rokov v sovietskom koncentračnom tábore s konfiškáciou osobného majetku.

По-русски ЗДЕСЬ: #по-русски


„Takých ako ja, úplne nevinných, bolo v tábore nemálo,“ napísal mi Kováč, v tom čase už pedagóg ruštiny na univerzite v Košiciach. „Svoje spomienky na tábory som poslal na úschovu do Fondu Všeruskej memoárovej knižnice, ktorý založil A. I. Solženicyn.“

S Ivanom Ivanovičom Kováčom ma spájala viac ako desaťročná korešpondencia. Z Košíc mi poslal rukopis časti svojich táborových spomienok, ktorý predkladám čitateľom.

„Na mojom príklade,“ napísal mi Kováč v roku 1989, „možno ukázať, ako sovietske orgány NKVD páchali bezprávie a svojvôľu nielen na občanoch ZSSR, ale aj na cudzincoch, ktorí sa im dostali do rúk.“

***

Po „Víťaznom februári“ – ako komunisti honosne nazývali prevzatie moci v Československu vo februári 1948 – začali stalinovsko-berijovskí prisluhovači považovať našu krajinu za svoje léno. Prehľadávali ju krížom-krážom, lovili a zatýkali všetkých ľudí, ktorí boli z ich pohľadu „podozriví“.

Mňa zatkli 4. novembra 1948 priamo na ulici v jednej z obcí v severných Čechách. Odviezli ma do Prahy. Moja rodina o tom nebola vôbec informovaná a nič netušila. Počas vyšetrovania mi nebolo vznesené žiadne obvinenie, vyšetrovateľ len celé dni písal a preveroval môj životopis. Súd napokon vo februári 1949 preskúmal môj „prípad“ a rozhodol, že skutková podstata trestného činu neexistuje a niet ma za čo stíhať. Prepustili ma preto z väzby.

Československé orgány štátnej bezpečnosti ma však vydali orgánom NKVD, ktorých prechodné väzenie sa nachádzalo v Prahe, v drevených barakoch na Letnej, „ozdobených“ celkom nevinným nápisom „Vitajte!“. Kto tam raz „zavítal“, mohol zvyšný čas tráviť „dešifrovaním“ skratky NKVD – „Nevieš, Kedy sa Vrátiš Domov“.

Z Prahy ma a ešte asi desiatich ľudí odviezli čekisti na otvorenom nákladnom aute s vysokými bočnicami, v putách, do Rakúska. Obchádzajúc Viedeň sme sa dostali do Katzelsdorfu, odtiaľ do mesta Baden, kde sídlila kontrarozviedka Južnej skupiny vojsk Červenej armády pod velením generálmajora Velkina. Ani tam mi nebolo vznesené žiadne konkrétne obvinenie. Spočiatku sa mi snažili nanútiť verziu, že som ruský emigrant, bielogvardejec, účastník občianskej vojny a kontrarevolucionár. Pravdepodobne ich k tomu viedla moja bujná brada, ktorú som si v tom čase začal pestovať. Všetky tieto výmysly som však vyvrátil pasom – ani rok narodenia (1912), ani miesto narodenia sa nezhodovali s profilom ruského emigranta či bielogvardejského kontrarevolucionára, keďže v čase Októbrovej revolúcie som mal iba päť rokov.

Z Badenu nás previezli do prechodného väzenia v meste Neukirchen, odkiaľ nás po nejakom čase v ešalónoch v „dobytčích“ vagónoch odviezli cez Maďarsko do Sovietskeho zväzu. Tak sa začala moja cesta z Prahy na ostrovy súostrovia GULAG. Predo mnou, československým väzňom, boli transporty, väzenia a tábory veľkého ZSSR...

Začiatok mojej „cesty“ bol ohromujúci: z Prahy do Rakúska ma (ako jediného!) viezli v oceľových putách a z rakúskeho prechodného väzenia ma na ďalší transport viedli so zviazanými rukami za chrbtom. To druhé mi spôsobovalo extrémne nepohodlie, pretože som sa musel ešte nejako snažiť udržať si nohavice, z ktorých odrezali všetky gombíky.

Na stanici v Čope ma už čakali vedúci predstavitelia oblastnej štátnej bezpečnosti, plukovníci Bojko a Černeckij. Zobrali ma z transportu a odviezli do Užhorodu. Tu som strávil vo vnútornej väznici MGB ZSSR tri mesiace. Cez známych sa moji rodičia dozvedeli, že som v Užhorode, a priniesli mi balík. Boli v ňom aj detské veci – mysleli si, že zatkli celú moju rodinu. Detské veci som však vrátil, čím som im dal najavo, že rodina nie je so mnou.

V Užhorode mi konečne, po troch mesiacoch strávených v rôznych väzeniach v Rakúsku, predložili zatykač. Podpísal ho oblastný prokurátor, generálmajor justície Ivan Andraško, s ktorým som kedysi študoval na Právnickej fakulte Karlovej univerzity v Prahe. Obaja sme boli členmi tých istých študentských a mládežníckych organizácií, za členstvo v ktorých mi teraz „prišili“ paragraf 54 odsek 4 Trestného zákona USSR. Navyše ma obvinili aj podľa odseku 6 toho istého paragrafu za to, že počas vojny, teda pred piatimi rokmi, som bol niekoľko mesiacov prekladateľom v maďarskej armáde.

Vo svojich sťažnostiach, ktoré som v hojnom počte posielal na najvyššie orgány sovietskej moci, som podrobne dokazoval neopodstatnenosť týchto obvinení.

Z Užhorodu ma odviezli „stolypinským“* vagónom do vnútornej väznice MGB USSR v Kyjeve. Tam, vo väzení na ulici Korolenka 33, ma držali celý rok vo vyšetrovacej väzbe. Keďže zo mňa nedostali žiadne priznania, môj prípad „prehnali“ cez OSO – Osobitné zasadnutie, ktoré ma v neprítomnosti odsúdilo na 10 rokov odňatia slobody v nápravno-pracovnom tábore (ITL) MVD ZSSR s konfiškáciou osobného majetku. Toto uznesenie mi prečítali v prechodnom väzení (Lukjanovka) v Kyjeve. Tam som sa na prechodnom oddelení stretol s bývalým profesorom ruskej literatúry Kyjevskej univerzity I. I. Tolstým, ktorého uväznili za korešpondenciu s dcérou Leva Nikolajeviča Tolstého, Alexandrou Ľvovnou, žijúcou v USA. Veľmi sa zaujímal o život v Československu...

*stolypinské vagóny
Boli to špeciálne železničné vozne používané v cárskom Rusku a neskôr v Sovietskom zväze na transport väzňov, často na Sibír alebo do pracovných táborov. Názov pochádza od ruského premiéra Piotra Stolypina, ktorý presadzoval tvrdé represívne opatrenia proti politickým oponentom. Tieto vagóny boli známe svojimi neľudskými podmienkami, kde boli väzni natlačení v malých priestoroch bez primeraného prístupu k jedlu, vode či hygienickým zariadeniam.

Z Kyjeva som sa dostal do prechodného väzenia Krasnaja Presňa v Moskve. Vychádzkový dvor bol na streche, odkiaľ bolo vidieť aj časť panorámy hlavného mesta.

Koncom leta 1950 nás opäť v „stolypinských“ vagónoch posielajú na východ – trinásť ľudí v jednom kupé! Transport vyložili v Kujbyševe. Opäť prechodné väzenie. Za cára tu bývali stajne 126. husárskeho pluku, ako mi rozprával starec-starousadlík, ktorý tu kedysi slúžil ako koniar. Na kujbyševskom prechodnom oddelení som sa prvýkrát stretol so skutočnými "blatňakmi" (kriminálnikmi), "blatňačkami" (kriminálničkami) a "sukami" (väzňami spolupracujúcimi s vedením tábora). Pri prechádzke po dláždenom vychádzkovom dvore sme sa voľne rozprávali aj s presídlencami – ženami a deťmi, ktoré nasledovali svojich živiteľov na „dobrovoľné vyhnanstvo“. Prostredníctvom nich som prvýkrát poslal rodičom do Zakarpatska list, a ten skutočne aj došiel.

Z Kujbyševa nás previezli do Čeľabinska. Toto prechodné väzenie sa mi vrylo do pamäti tým, že kým sme prechádzali kúpeľom a dezinfekciou, *suky* stihli ukradnúť môj oblek a bielizeň. Zostal som v tom, v čom ma matka porodila. Namiesto ukradnutých vecí mi dali nejaké handry tretej kategórie.

Prekročili sme Ural. Sibír ma privítala nepriateľsky. Omské väzenie – veľké, pochmúrne, postavené ešte za Kataríny Veľkej. Odpykávali si v ňom tresty mnohí dekabristi, petraševci, narodnici a revolucionári cárskych čias. Na dverách jednej z ciel bola tabuľka: tu si odpykával trest nútených prác Fiodor Michajlovič Dostojevskij. Keď väzni prechádzali popri tejto cele, vždy si skladali čiapky, vzdávajúc česť pamiatke veľkého ruského spisovateľa. 

Od sibírskych starousadlíkov som počul legendy o vzniku miest Omsk a Tomsk, ktoré mali byť založené rukami trestancov. Rozšifrovanie názvov je údajne nasledovné: Omsk – „odľahlé miesta sibírskeho katoržníctva“ (отдаленные места ссылки каторжников) a Tomsk – „tajgové odľahlé miesta sibírskeho katoržníctva“ (таежные отдаленные места ссылки каторжников). Legenda tiež hovorí, že po bitke pri Poltave poslal Peter Prvý na Sibír všetkých vierolomných ukrajinských kozákov, ktorí spolu s hajtmanom Mazepom zradili vlasť a vstúpili do služieb švédskeho kráľa Karola XII.

Z Omska nás odviezli do Pavlodaru. Tamojšie väzenie na brehu Irtyša bolo pomerne malé a režim nebol taký prísny. Dovolili nám napísať príbuzným a naše listy aj našli adresátov! Na prechádzkach v malom väzenskom dvore sme sa mohli dosýta zohrievať na augustovom slnku – začínalo sa sibírske babie leto. Jeseň roku 1950 bola nádherná a aké dôležité je toto obdobie pre väzňov, sme sa neskôr presvedčili v táboroch. Z pavlodarského väzenia nás nákladnými autami odviezli k prechodu cez Irtyš. Na druhý breh nás previezol trajekt. Večer sme dorazili na miesto určenia – na prvý z ostrovov „súostrovia GULAG“ – do tábora, kde sa začal môj desaťročný trest...

Volal sa „Ekibastuzugoľ“. Starý Kazach Abdurachmanov mi vysvetlil, že slovo Ekibastuz znamená „dve soľné hory“. Prečo soľné, a nie uhoľné, však vysvetliť nedokázal.

Prvé dni v tábore vo mne vyvolali depresiu. Ubytovali nás vo veľkej drevenej barakovej budove s trojposchodovými pričňami. Vyliezť na tretie poschodie si vyžadovalo veľké úsilie. Do baraku natlačili dvesto až tristo väzňov, nedalo sa tam dýchať. V noci sa dvere zvonku zatvárali na závoru. Nebola tam žiadna ventilácia a dva obrovské benzínové sudy – *paraše* (latríny) – vydávali neznesiteľný zápach. Na najvyšších pričniach ležali ľudia polonahí, dusili sa od tepla a smradu.

Na druhý deň nám vydali „jedálenský príbor“ – jednu krivú drevenú lyžicu. Niekto z novopríchodzích Európanov požiadal o vidličku a nôž, no vysmiali ho. Povedali mu: „Budeš rád, ak sa touto lyžicou dokážeš najesť dosýta...“

V prvých dňoch sa na mňa na chvíľu usmialo šťastie. Spoznal ma jeden z väzňov, Sarkanič, bývalý vrchný čašník hotela „Hviezda“ v Mukačeve. Vzal ma do svojej brigády pomocných robotníkov v nádeji, že budem dostávať dobré potravinové prídely. Pamätal si na solídne prepitné, ktorým sme my, mladí právnici, odmeňovali čašníkov, keď sme sa zabávali pri cigánskych tancoch a piesňach. Neskôr ma dokonca ustanovili za predáka tej istej brigády.

Zima bola krutá – mrazy a snehové víchrice. Viedli nás do otvorenej stepi kopať zákopy pre základy nejakej veľkej budovy. Zem bola hlboko zamrznutá a my sme museli kopať do dvojmetrovej hĺbky. Naše nástroje boli krompáč, lopata, páčidlo a kladivo. Ľudia tuhli od zimy. O splnení normy pri takom mraze a stravovaní nemohla byť ani reč. Niekto z robotníkov prišiel s nápadom rozložiť pozdĺž zákopov ohne, aby sa zem zohriala a ľudia sa tiež trochu zohriali. Povedané – urobené. Ale v holej stepi nebolo ani polienka. Chlapi  začali rozbíjať drevený stavebný materiál, ktorého sem navozili dostatok na budúce stavby. Ohne horeli, ľudia sa zohrievali, materiál ubúdal, no normu sme aj tak neplnili. Tak ubehol mesiac.

Predvolali ma k náčelníkovi PTTČ (výrobno-technickej a plánovacej časti), ktorý sa mi vyhrážal súdom za sabotáž a záškodníctvo. Nielenže moja brigáda nesplnila normu ani na dvadsať percent, ale navyše spálila cenný drevený materiál. S veľkým humbukom ma odvolali z funkcie predáka. Bol som vlastne rád, že ma nesúdili! Dostal som sa do brigády pomocných robotníkov, ktorej velil krutý, "zblatkovaný" brigadír, ktorý rád týral ľudí. Počas zimy som od úmornej práce, hladu a zimy definitívne zoslabol a stal sa zo mňa "dochoďak", väzeň na pokraji smrti.

Na jar 1951, keď nás s kolegom prinútili vyrábať *saman*, nepálenú sušenú tehlu z hliny, slamy a hnoja, už sme nevládali miesiť hlinu holými nohami. Vtedy sme sa rozhodli proces urýchliť a zapojiť do práce koňa, ktorý privážal vodu. Uvážili sme, že kôň má štyri nohy a my dvaja ďalšie štyri, teda dovedna osem. Rozhodli sme sa zvýšiť produktivitu práce o sto percent. Dozorca si našu iniciatívu všimol a hneď sa na nás oboril: „Ach vy, fašisti, kto vám dal právo týrať to úbohé zviera?“ Koňa mu bolo ľúto. Nás, ľudí nie.

V tábore som sa neraz presvedčil, že človek je odolnejší ako zviera. Jeho odolnosť však nie je neobmedzená. Ťažká práca privádzala väzňov do úplného fyzického vyčerpania, trpeli dystrofiou (podvýživou) a pelagrou (nedostatkom vitamínu B3). Napriek kultúrno-výchovným plagátom, ktoré tvrdili, že práca v tábore „zušľachťuje človeka“, v skutočnosti z neho robila bytosť „tenkú, zvučnú a priehľadnú“, ako hovorili väzni. Tak sme sa stali *dochodiakmi* a v lete 1951 nás previezli do Spasska, do invalidného tábora.

Naložili nás „na stromček“ na nákladné autá a od rána do večera nás viezli na juh. Nocovať sme mali v osade Saraň, v jednom z táboro Pesčanlagu v Karagandskej oblasti. Večer sme dorazili na miesto. Zahnali nás do veľkej zavšivavenej zemľanky s dvojposchodovými pričňami. Tam sme zistili, že ploštice môžu byť aj parašutistami – keď sú hladné, skáču z horných postelí na spodné a vrhajú sa na svoje obete.

Pesčanlag
Na druhý deň ráno sme sa dozvedeli, že tábor hľadá medzi nami špecialistov: kamenárov, tesárov, maliarov, omietkarov. Znova som mal šťastie. Stretol som svojho krajana a starého priateľa zo strednej školy v Mukačeve – Artura Mandeľa. On tu bol hlavným účtovníkom. Mandeľ v roku 1940 ušiel z Maďarska do ZSSR pred fašistami, ktorí vraždili Židov. Pred vojnou pracoval v uralskom závode, ale hneď po začiatku vojny všetkých prebehlíkov zatkli a súdili. Medzi nimi bolo aj mnoho mojich krajanov – Rusínov, ktorých od táborov zachránil len vstup do Československého armádneho zboru generála Svobodu. Mandeľ bol "za nič" vo väzení už 12 rokov a koniec jeho trestu bol v nedohľadne. Radosť z nášho stretnutia v nekonečných kazašských stepiach bola neopísateľná. Artur ma hneď zaviedol k táborovému plánovačovi a predstavil ma ako „všestranného majstra“. Mňa a ešte niekoľkých mojich krajanov nechali v tábore. Tak sme sa ocitli v osade Saraň v Karagandskej oblasti, v Pesčanlagu.

V tomto tábore som mal prežiť tri roky. Žilo tu asi tritisíc ľudí odsúdených podľa paragrafu 58. Brigády pracovali hlavne na stavbách. Priatelia-krajania ma začali intenzívne prikrmovať a čoskoro som aj sám začal dostávať balíky od otca a brata. Mandeľ ma ustanovil za predáka v brigáde cudzincov. V mojej veľkej všestrannej brigáde boli skupiny Nemcov, Japoncov, Maďarov a Čechoslovákov. Brigáda bola veľmi disciplinovaná, keďže väčšinou pozostávala z bývalých vojakov. Boli tu aj duchovní všetkých možných vierovyznaní. Do mojej brigády zhromaždili všetkých duchovných, zrejme z dvoch dôvodov: aby „ideovo nerozkladali“ sovietskych ľudí „tmárstvom“ a po druhé, preto, lebo všetci cudzinci boli veriaci. Pre brigádu boli však užitoční. Svojou ľudskosťou a láskavým slovom udržiavali dobrú náladu. Tým, ktorí nedostávali balíky, pomáhali zo svojich častých a bohatých zásielok od svojich veriacich.

Duchovní v mojej brigáde pracovali na ľahších prácach – v ohrievarni vody, pri výdaji jedla, nástrojov či ako zapisovači. Niekto však doniesol "kmotrovi" (operatívnemu splnomocnencovi), že v mojej brigáde sa "černokňažníci" (duchovní) rozbujneli a obsadili všetky výhodné miesta. Musel som to vysvetľovať náčelníkovi tábora. Argumentoval som, že kým na týchto miestach boli "blatovci" a "suky", stále niečo chýbalo – raz chlieb, inokedy kaša, mizol stavebný materiál. Na koho som sa mohol spoľahnúť, ak nie na ľudí svedomitých, čestných a bohabojných? Kňaz nebude kradnúť ani podvádzať. Po vypočutí mojich argumentov sa vedúci tábora len uškrnul a poznamenal: „Áno, vymyslel si to múdro, brigádír, ty nemáš hlavu, ale Dom sovietov!“

Medzitým mohli duchovní v našom cudzineckom baraku dokonca vykonávať bohoslužby. Samozrejme, bolo dosť udaní na „tmárstvo“ v mojej brigáde, ale vedenie to zmietlo zo stola: „Nech sa modlia, len nech usilovne pracujú.“

Brigadír je jednou z ústredných postáv v táborovom systéme. Od neho závisí, ako žije a pracuje jeho brigáda. Ak je zdvorilý, spravodlivý a demokratický, prvý medzi rovnými, vždy sa môže spoľahnúť na svoju brigádu.

Uvediem príklad. V zime 1953/1954 moja brigáda pracovala na stavbe centrálnej transformátorovej stanice v Sarani, pod holým nebom v silnom mraze. Mali sme nárok na zimné príplatky, ale vedenie tábora sa ich zjavne chystalo zadržať. Ako najstarší člen stavebného objektu som zvolal poradu predákov. Jednomyseľne sme sa rozhodli štrajkovať. Ako vedúci som dostal za úlohu napísať vedeniu tábora, že ak naše požiadavky nebudú splnené, všetky brigády prerušia prácu.

Vedenie tábora znervóznelo. Náčelník PPČ (plánovacej a výrobnej časti) na moje požiadavky odpísal: „Prácu neprerušovať.“ Nastal nami určený termín – 12 hodín. Otázka nebola vyriešená. Vydal som všetkým brigádam príkaz prerušiť prácu. Vedel som, že ma čaká "BUR" – barak s prísnym režimom. Otázka stála na hrane: budú robotníci pokračovať v štrajku, ak ma zatvoria? Po návrate do zóny som sa okamžite odobral do BUR-u. Na druhý deň všetky brigády vyšli na objekt, ale nikto nezačal pracovať. Vedenie sa ich snažilo presvedčiť, ale všetci odpovedali len jedno: „Šéf sedí v BUR-e, lebo obhajuje naše zákonné záujmy.“

Ja som v BUR-e nestrácal čas. Napísal som list oblastnému prokurátorovi a žiadal som vyšetrovanie priamo na mieste, za mojej účasti. Tak sa aj stalo. Priviezli ma na objekt a v prítomnosti prokurátora bolo hospodárskym orgánom prikázané okamžite splniť naše požiadavky. Naše nároky boli splnené a za päť dní štrajku sme dostali zaplatené ako za nútenú prestávku. Keď som brigádam oznámil naše víťazstvo, ozvalo sa hlasité „hurá“. Zdvihli ma na ruky a vyhadzovali do vzduchu. Bol to jeden z najšťastnejších dní v mojom táborovom živote. Brigadír musí byť priateľom a bratom všetkým čestným robotníkom.

Cesta na východ
Vedenie tábora nechcelo mať v tábore takú zomknutú silu, a tak sa rozhodlo nás rozhádzať po rôznych táboroch. Začali sa transporty. Dostal som sa do osady Čurubaj-Nuru.

V júli 1954 bol uverejnený Výnos Prezídia Najvyššieho sovietu ZSSR o podmienečnom predčasnom prepustení. Podal som žiadosť. Už som si odpykal dve tretiny trestu, neporušoval som režim a pracoval som s vysokými ukazovateľmi. Vedenie tábora mi však žiadosť zamietlo z dôvodu cudzieho štátneho občianstva s tým, že sa Výnos cudzincov netýka. V skutočnosti to tak nebolo. Vo Výnose sa uvádzalo, že sa vzťahuje „na osoby odsúdené na výkon trestu v miestach odňatia slobody, ktoré preukázali svoju nápravu čestným prístupom k práci a príkladným správaním“. Týkal sa teda všetkých.

Keď sme videli tento podvod, všetci cudzinci stratili záujem o prácu a úplne prestali pracovať. Do práce chodili, ale nerobili. Do tábora prišiel z GULAG-u istý plukovník a žiadal vysvetlenie. Priamo som mu odpovedal, že keďže sa Výnos na nás nevzťahuje, nemá pre nás zmysel prekračovať normy. Keď to počul, rozzúril sa a pohrozil, že nás zaženie tam, „kam ani Makar teľatá nehnal“. Svoje čekistické slovo dodržal – o desať dní, v marci 1955, pricestoval, aby osobne riadil transport všetkých najväčších „sabotérov“.

Tak som pokračoval vo svojej ceste na východ až do Krasnojarského kraja. Cez Petropavlovsk a Novosibirsk, kde v drevených barakoch v noci voľne pobehovali potkany, sme sa presunuli ďalej. Transport nás vyložil na stanici Rešoty. Odtiaľ nás viezli hlboko do tajgy.

Tábor bol umiestnený uprostred hustého lesa. Práca – výrub stromov. Po príchode nás okamžite izolovali v trestnom baraku. Na druhý deň prišli kriminálnici zistiť, čo sme zač. Bez okolkov sme im oznámili, že sme cudzinci, pracovať nebudeme a čakáme na odoslanie do vlasti. Tým sme s kriminálnym svetom nadviazali mierové vzťahy. Kontingent bol pestrý: deti národov Európy a Ázie – Španieli, Gréci, Taliani, Nemci, Rumuni, Maďari, Japonci, Kórejčania, Číňania.

Podmienky tu boli oveľa horšie ako v Kazachstane. V zime mráz, v lete roje hmyzu, hlavne komárov. V polovici júna sa doslova zatmelo slnko. Ani maskovanie z konských vlasov na spôsob čadry veľmi nepomáhalo. Hmyz zaliezal všade a nemilosrdne štípal.

Pevne som sa rozhodol viac nepracovať a venoval som sa písaniu sťažností za seba a svojich kamarátov. Žiadali sme podmienečné prepustenie. Z tohto tábora som napísal poslednú sťažnosť proti rozhodnutiu OSO, ale odpoveď som už nedostal.

V tomto tábore nás, cudzincov, dlho nedržali. Začiatkom augusta 1955 nás previezli na prechodnú stanicu Rešety. Koncom toho istého augusta nám oznámili uznesenie sovietskej vlády o našej repatriácii do vlasti. Niektorých amnestovali, iných, vrátane mňa, nie. Oznámili nám, že si budeme odpykávať svoje tresty vo väzniciach doma, ale nevysvetlili nám prečo...

Do 20. septembra 1955 – dňa môjho definitívneho oslobodenia – zostávalo menej ako mesiac.

***

O autorovi:
Ivan Kováč (*1912 Záriečie/Zaričja dnes Ukrajina, †2002 Košice)
právnik, politik, pedagóg. Absolvoval ruské gymnázium v Mukačeve, študoval na UK v Prahe, na univerzite v Poznani a na maďarských univerzitách v Pécsi a Budapešti. V čase štúdia v Prahe organizátor rusínskych rusofilských študentských spolkov (Centralnyj Sojuz podkarpatorusskich stuďentov, Sojuz russkoj moloďožy Karpatskoj Rusi), redaktor novín Naš Karpatorusskij Golos. V r. 1938 člen Centralnoj Russkoj Narodnoj Rady (CRNR rusofilská), podporoval jej snahu o uskutočnenie práva na autonómiu Podkarpatskej Rusi, avšak so zachovaním integrity a suverenity ČSR.

zdroj: 
Kováč I. I. V železnom objatí krajiny Sovietov // Kuznecovová E. B. Karlag: po oboch stranách "ostnatého drôtu". – Surgut: Defis, 2001. – S. 220–232. – (Knižnica demokratického fóra).*
https://vgulage.name/books/kovach-i-i-v-zheleznyh-objatijah-strany-sovetov/


*******
 

Ковач Иван Иванович
В железных объятиях Страны Советов

Начинающий юрист, недавний выпускник университета Иван Ковач, гражданин Чехословакии, был арестован советскими органами НКВД, а вернее похищен советскими чекистами на территории Чехословакии в 1949 году и увезен в СССР, где без суда и следствия, по постановлению Особого Совещания был объяв лен врагом народа и отправлен в советский концлагерь сроком на 10 лет с конфискацией личного имущества. "Таких, как я, там в лагере, ни в чем не повинных, было немало, - писал мне Ковач, теперь уже профессор права в университете в г. Кошице (Словакия). - Свои воспоминания о лагерях я послал на хранение в Фонд Всероссийской мемуарной библиотеки, который учредил А.И. Солженицын".

С профессором Иваном Ивановичем Ковачем меня связывали более десяти лет переписки. Из Кошице он прислал мне рукопись части своих лагерных воспоминаний, которую я предлагаю вниманию читателей. "На моем примере, - писал мне Ковач в 1989 году, - можно показать, как советские органы НКВД творили беззаконие и произвол не только с гражданами СССР, но и с иностранцами, с теми, кто попадал в их руки".




После "победного февраля" - так величали коммунисты захват власти в Чехословакии в феврале 1948 года, сталинско-бериевские опричники стали считать нашу страну своей вотчиной и рыскали по ней вдоль и поперек, вылавливая и арестовывая всех "подозрительных", с их точки зрения, людей.

Меня арестовали 4 ноября 1948 года прямо на улице в одном из поселков Северной Чехии. Повезли в Прагу. При этом моя семья ни о чем не была оповещена и ничего не знала. На следствии мне не предъявили никакого обвинения, следователь только целыми днями писал и перепроверял мою биографию. Наконец, в феврале 1949 года суд рассмотрел мое "дело" и решил, что собственно дела-то никакого нет и меня привлекать к уголовной ответственности не за что, поэтому меня освободили из-под стражи. Однако чехословацкие органы госбезопасности выдали меня органам НКВД СССР, пересыльная тюрьма которых была в Праге, в деревянных бараках на Летне, "украшенных" вполне безобидной надписью "Добро пожаловать!".

Кто хоть раз туда "пожаловал", оставшееся время мог заниматься "расшифровкой" аббревиатуры НКВД - "Не знаешь, Когда Вернешься Домой".

Из Праги чекисты на открытом с высокими бортами автогрузовике, в наручниках увезли меня и еще человек десять в Австрию, минуя Вену, в Катцесдорф, оттуда в город Баден, где размещалась контрразведка Южной группы войск Красной Армии, начальником которой был генерал-майор Велкин. Там мне опять не предъявили никакого конкретного обвинения. Вначале мне пытались навязать версию, будто бы я русский эмигрант, белогвардеец, участник гражданской войны, контрик и т. п. Наверное, на это их подвигла моя пышная борода, которую я начал отращивать в то время. Но все эти выдумки я опроверг моим паспортом - ни год (1912), ни место рождения никак не давали возможности считать меня ни русским эмигрантом, ни контриком-белогвардейцем, так как во время Октябрьской революции мне было всего пять лет.

Из Бадена нас перевезли в пересыльную тюрьму в город Нейкирхен, откуда спустя некоторое время в эшелонах из "телячьих" вагонов повезли через Венгрию в Советский Союз.

Так начался мой маршрут от Праги на острова архипелага ГУЛАГа. Впереди у меня, чехословацкого зэка, были пересылки, тюрьмы и лагеря великого СССР...

Начало моего "путешествия" было для меня ошеломляющим: из Праги в Австрию меня (только меня!) везли в стальных наручниках, а из пересыльной тюрьмы в Австрии на этап - со связанными за спиной руками. Последнее для меня представляло крайнее неудобство, так как надо было еще умудряться поддерживать штаны, с которых были срезаны все пуговицы.

На станции Чоп меня уже ждали руководители областной госбезопасности полковники Бойко и Чернецкии. Они сняли меня с этапа и повезли в Ужгород. Здесь я провел во внутренней тюрьме МГБ УССР три месяца. Через людей мои родители узнали, что я сижу в Ужгороде и привезли мне передачу, в которой были и детские вещи - родители думали, что схватили всю мою семью. Но я вернул детские вещи, дав им понять, что семья не со мной.

В Ужгороде, наконец, после трехмесячного сидения в разных тюрьмах Австрии, мне предъявили ордер на арест, подписанный областным прокурором, генерал-майором юстиции Иваном Андрашко, с которым я когда-то учился в Пражском университете на юрфаке, и мы оба были членами одних и тех же студенческих и молодежных организаций, за членство в которых мне теперь "пришили" статью 54 пункт 4 УК УССР. Вдобавок меня обвинили и по пункту 6 той же 54-ой статьи за то, что во время войны, то есть пять лет назад, я был несколько месяцев переводчиком в венгерской армии.

В своих жалобах, которые я во множестве рассылал в высшие инстанции советской власти, я подробно доказывал несостоятельность этих обвинений.

Из Ужгорода меня повезли "столыпинским" вагоном во внутреннюю тюрьму МГБ УССР в Киеве. Там в тюрьме на улице Короленко, 33 меня продержали целый год под следствием. Не добившись от меня никаких признаний, дело мое "пропустили" через ОСО - Особое совещание, которое и приговорило меня заочно к 10 годам заключения в ИТЛ МВД СССР с конфискацией личного имущества. Это постановление ОСО мне зачитали в пересыльной тюрьме (Лукьяновка) в Киеве. Там на пересылке я встретился с бывшим профессором русской словесности киевского университета И.И. Толстым, которого посадили за переписку с дочерью Л.Н. Толстого Александрой Львовной, проживающей в США. Он очень интересовался жизнью в Чехословакии...

Из Киева я попал в пересыльную тюрьму Красная Пресня в Москве. Прогулочная площадка была на крыше, откуда была видна и часть панорамы столицы.

В конце лета 1950-го нас опять в "столыпинских" вагонзаках отправляют - 13 человек в одном купе! - на восток. Этап разгрузили в Куйбышеве. Опять пересылка. Раньше, при царе, там были конюшни 126-го гусарского полка, по словам старика-старожила, который в давние времена служил здесь конюхом. На куйбышевской пересылке я впервые встретил настоящих блатных, блатнячек и "сук". Гуляя по мощеному прогулочному дворику, мы свободно говорили и с переселенцами, с женщинами и их детьми, которые следовали на "вольную ссылку" за своими кормильцами. Через переселенцев я впервые послал родителям в Закарпатье письмо, и оно дошло.

Из Куйбышева нас перевезли в Челябинск. Эта пересылка мне памятна тем, что пока мы проходили баню и прожарку -санобработку, "суки" успели стащить мой костюм и белье, так что я остался в чем мать родила. Взамен украденного мне выдали какое-то тряпье третьего срока.

Перевалили через Урал. Сибирь встретила меня довольно недружелюбно. Омская тюрьма - большая, угрюмая, построена еще при Екатерине Великой, в ней отбывали свои сроки многие декабристы, петрашевцы, народники и революционеры царских времен. На дверях одной из камер дощечка: здесь отбывал срок каторжных работ Федор Михайлович Достоевский. Проходя мимо этой камеры, заключенные всегда снимали шапки, отдавая честь памяти великого русского писателя. От сибиряков-старожилов я слышал, что города Омск и Томск были заложены руками каторжников. Расшифровка названий такова: Омск - "отдаленные места ссылки каторжников", Томск - "таежные отдаленные места ссылки каторжников". Легенда повествует, будто после Полтавской битвы Петр Первый сослал в Сибирь всех вероломных украинских казаков, которые вместе с гетманом Мазе пой изменили Родине и встали на службу к шведскому королю Карлу XII...

Из Омска нас повезли в Павлодар. Тюрьма там на берегу Иртыша сравнительно небольшая, режим не столь строгий, как в других тюрьмах и пересылках. Нам разрешили написать родным, и наши письма дошли!

На прогулках в маленьком тюремном дворике мы могли вдоволь погреться на августовском солнышке - начиналось сибирское бабье лето.

Осень 1950-го года вышла на славу, насколько это явление важно для заключенных, мы убедились впоследствии в лагерях. Из павлодарской тюрьмы нас на грузовых машинах отправили к переправе через Иртыш. Переправил на другой берег паром. К вечеру прибыли на место назначения — на первый из островов "архипелага ГУЛАГ" - в лагерь, где стартовал мой десятилетний срок...

Этот лагпункт назывался "Экибастузуголь". Старый казах Абдурахманов объяснил мне, что слово Экибастуз означает "две соляные горы". Почему соляные, а не угольные, он объяснить затруднялся.

Первые дни пребывания в этом лагпункте вызвали у меня угнетенное состояние. Нас разместили в большом деревянном бараке со сплошными нарами в три яруса. Забраться на третий ярус можно было с большим трудом. В барак набили две-три сотни заключенных, дышать было нечем. Ночью двери глухо закрывали снаружи на засов. Вентиляции не было никакой, а две огромные бензиновые бочки - параши издавали невыносимое зловоние. На самых верхних нарах люди лежали полуголые, задыхаясь от духоты и смрада.

На следующий день нам выдали "столовый прибор" - одну кривую деревянную ложку. Кто-то из вновь прибывших европейцев попросил себе вилку и нож, но его подняли на смех. Сообщили: будешь, мол, рад, если этой ложкой сумеешь наесться досыта...

В первые дни моего пребывания в лагере мне ненадолго повезло: меня узнал один из бригадиров, Сарканич, бывший старший официант гостиницы "Звезда" в городе Мукачеве Закарпатской области. Он взял меня в свою разнорабочую бригаду в надежде, что я буду получать хорошие продуктовые посылки. Он помнил о тех солидных чаевых, которыми мы, молодые юристы, награждали официантов, когда кутили под цыганский перепляс и песни. Позже он даже устроил меня бригадиром такой же разнорабочей бригады.

Зима была суровая - холода и снежные вьюги. Нас повели в открытую степь рыть траншеи под основание какого-то крупного здания или завода. Земля глубоко промерзла, а нам следовало добраться до двухметровой глубины. Орудиями труда были кирка, лопата, лом и кувалда. Люди коченели от холода. О том, чтобы выполнить норму при такой стуже и при таком питании, не могло быть и речи. Кто-то из работяг дал новаторское предложение разложить вдоль траншей костер, тогда земля согреется и будет легче рыть, да и люди немного согреются у костров. Сказано -сделано. Но в голой степи ни бревнышка. Тогда братва стала крушить и ломать деревянный стройматериал, которого сюда привезли вдоволь для будущих строек. Запылали костры, люди грелись, стройматериал пошел на убыль, но норму выработки все равно не выполнили. Так прошел месяц. Меня вызвали к начальнику ПТТЧ, который пригрозил мне судом за саботаж и вредительство. Мало того, что моя бригада не выполнила нормы выработки даже на двадцать процентов, но вдобавок еще сожгла ценный деревянный стройматериал, привезенный издалека. Меня, конечно, с треском сняли с должности бригадира, я был рад, что не судили! Теперь я попал в бригаду разнорабочих, которой руководил жестокий приблатненный бригадир, просто издевавшийся над людьми. За зиму от непосильного труда, голода и холода я окончательно ослаб и стал доходягой.

Весной 1951 года, когда нас с напарником заставили производить саман (кирпич-сырец), который у нас цыгане употребляли на строительство своих хибарок, и мы смешали все компоненты - глину с примесью навоза, соломы и воды, мы уже не могли месить глину голыми ногами - не было сил. Тогда мы решили улучшить условия труда и ускорить производство самана, включив в работу нашу лошадь, которая привозила в бочке воду. Подсчитав, что у лошади четыре ноги и у нас на двоих столько же, а значит, всего восемь, мы решили на сто процентов повысить производительность нашего труда. Надзиратель, заметив наше начинание, тут же набросился на нас со словами: "Ах вы, фашисты, кто вам дал право мучить бедное животное?" Лошади было жалко. Людей - нет.

Что же, не раз убеждался я в лагере, что человек бывает выносливее животного, однако его выносливость не всегда безгранична - заключенных тяжелый труд доводил до полного физического истощения, и они становились дистрофиками и пеллагриками. Увы, наперекор плакатам КВЧ, утверждавшим, что лагерный труд "облагораживает человека", он делал этого человека "тонким, звонким и прозрачным", как говорили зэки.

Итак, мы стали доходягами и нас переправили в Спасск, в инвалидный лагерь. Было это летом 1951 года. Нас нагрузили "в елочку" на грузовые машины и с раннего утра до позднего вечера везли на юг с таким расчетом, что ночевать будем в поселке Сарань, в одном из лагпунктов Песчанлага в Карагандинской области. К вечеру мы действительно прибыли на место ночевки. Загнали нас в большую землянку, вернее, клоповник, где нары были в два яруса. Там мы обнаружили, что клопы бывают парашютистами, если они голодны - они падали с верхних нар на нижние, пикируя на своих жертв.

На следующее утро узнали, что лагерь, в котором мы остановились на ночевку, ищет среди нас специалистов: каменщиков, плотников, маляров, штукатуров, технических работников. Снова повезло: я опять встретил своего земляка — старого друга по средней школе из города Мукачева бывшей Подкарпатской Руси - Артура Манделя. Здесь он был старшим бухгалтером. Мандель в 1940 году перебежал из Венгрии в СССР, спасаясь от фашистов, уничтожавших евреев. До войны он работал на одном из уральских заводов, но как только началась война, всех перебежчиков, в том числе и многих моих земляков - русинов, которых от лагерного заключения спасло лишь вступление в Чехословацкий военный корпус генерала Свободы, арестовали и судили. Мандель сидел уже 12 лет ни за что ни про что, и конца его срока было не видно.

Радость нашей встречи была неописуема. Два земляка, два друга юности в бескрайних казахстанских степях! Само собой разумеется, Артур сразу же повел меня к нарядчику лагеря и представил как "мастера на все руки". Меня и еще нескольких моих земляков оставили в лагере. Так мы оказались в поселке Сарань Карагандинской области, в Песчанлаге, 3-е лаготделение, 1-ый лагпункт, почтовый ящик 419/3-1.

В этом лагпункте предстояло мне прожить три года. Население лагеря составляли осужденные по 58-ой статье, разным ее пунктам, в количестве до трех тысяч человек. Бригады работали в основном на строительных работах, строили сооружения будущего большого поселка. Но были и механические мастерские. Строящимися сооружениями были жилые кварталы, медгородок, пожарное депо, клуб, школы, ЦПП - центральная понизительная подстанция. Друзья-земляки начали меня усиленно подкармливать, а вскоре я и сам стал получать продуктовые посылки от отца и брата. Мандель устроил меня бригадиром в бригаду иностранцев. В моей большой комплексной бригаде были звенья немцев, японцев, венгров и чехословаков. Бригада была очень дисциплинирована, потому что в большинстве состояла из бывших военнослужащих. Были и священнослужители православной, грекокатолической, католической, еврейской, мусульманской и реформаторской церквей. В мою бригаду собрали всех священнослужителей, видимо, по двум соображениям: чтобы "идейно не разлагали" советских людей "мракобесием", и во-вторых, потому, что иностранцы все были верующими. Для бригады же они были полезны тем, что своим человеколюбием, ласковым утешительным словом поддерживали бодрый дух членов бригады. Тем, кто не получал посылок, они помогали своими частыми и обильными, которые получали от бывшей паствы. Священнослужители в моей бригаде работали на легкой, приличествующей их сану работе - в кипятилке, при раздаче пищи на объекте, при выдаче инструментов и стройматериалов, отметчиками -отмечали привозимый на объект стройматериал и т. п. Однако кто-то стукнул "куму" - оперуполномоченному, что в моей бригаде "чернокнижники", то есть священнослужители, "распоясались", захватив на объекте по блату все выгодные рабочие места. Мне пришлось объяснять начальнику лагеря и ППЧ, почему так случилось. Пока на этих местах были блатные и "суки", все время кому-то чего-то не хватало - то хлеба, то каши, пропадал стройматериал и т. д. В результате бригады простаивали из-за непоставки материала или его отсутствия. Мошенничество процветало. На кого же я мог в такой ситуации положиться, как не на людей совестливых, честных, богобоязненных? Священник не станет ни воровать, ни жульничать. Выслушав мои доводы, лагерное начальство только ехидно улыбнулось, заметив: "Да, умно ты придумал, бригадир, у тебя не голова, а Дом Советов!"

Тем временем, священнослужители в нашем иностранном бараке могли проводить даже богослужения, отмечая религиозные праздники. Конечно, было достаточно доносов на "мракобесие" в моей бригаде, но начальство только отмахивалось: "Пусть молятся, лишь бы работали хорошо."

Бригадир является одной из центральных фигур в лагерной системе. От него зависит, как живет и работает его бригада. Если он вежлив, справедлив, не заносчив, демократичен, словом, первый среди равных, то всегда может положиться на свою бригаду, она никогда не подведет его и постоит за него горой. Приведу такой пример. Зимой с 1953-го на 1954-ый год моя бригада, как и многие другие, работала на ЦПП в Сарани. Работали под открытым небом, в сильную стужу. Нам причитались зимние коэффициенты за пять зимних месяцев, но эти деньги начальство явно собиралось зажать. Будучи по совместительству избранным и старшим строительного объекта, я созвал всех бригадиров и звеньевых на толковище. Единогласно решили забастовать, если наши законные требования не будут удовлетворены. Выработали и стратегию забастовки. Мне было поручено как бригадиру и старшему объекта написать начальнику лагпункта предварительную объяснительную записку, в которой указать, что в случае неисполнения со стороны хозорганов СУ-3 наших законных требований все бригады прекратят работу. Лагерное начальство заволновалось. Начальник лагпункта капитан Отрешко приказал начальнику ППЧ старшему лейтенанту Гаврилову немедленно выехать на объект и решить вопрос. Начальник ППЧ на мою объяснительную в ответ написал: "Работу не приостанавливать." Настал назначенный нами срок - 12 часов дня. Вопрос решен не был. Я отдал всем бригадам приказ прекратить работу до тех пор, пока я не разрешу начать работу. Я понимал, что за этим последует для меня БУР - барак усиленного режима, который в некоторых лагерях одновременно служил и карцером. Вопрос стоял ребром: продолжат ли работяги забастовку, если меня посадят в БУР или сломаются? По возвращении в зону я тут же отправился в БУР. На следующий день все бригады вышли на объект ЦПП, но никто не взялся за работу. Лагерное начальство и хозорганы СУ-3 забегали, уговаривая работяг взяться за работу. Но все отвечали только одно: "Начальник сидит в БУРе за то, что отстаивает наши законные интересы."

Я в БУРе времени не терял. Написал письмо областному прокурору и потребовал расследования с опросом бригадиров и работяг прямо на месте, на объекте ЦПТ1. И при моем непременном участии. Так и случилось. Меня привезли на объект и в присутствии прокурора, после тщательного расследования, хозорганам СУ-3 было приказано немедленно удовлетворить наши требования. Итак, наши требования удовлетворены и за пять дней забастовки мы получили оплату, как за вынужденный простой. Когда я объявил бригадам о нашей победе и приказал приступить к работе, грянуло в ответ дружное "ура". Меня подхватили на руки и качали. Это был один из самых счастливых дней в моей лагерной жизни.

Только так, а не иначе представлял я себе роль бригадира в лагерных условиях, бригадир, по-моему, должен быть другом и братом всем честным работягам, товарищам но несчастью.

Лагерное начальство не желало иметь на лагпункте такую сплоченную силу, как наша бригада, решило разбросать нас по разным лагпунктам. Начались этапы. Я попал в четвертое отделение, на первый лагпункт Песчанлага в пос. Чурубай-Нуру. Теперь мой адрес был п/я 419/4-1.

В июле 1954 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о введении досрочно условного освобождения из мест заключения. Я подал прошение представить меня к такому освобождению по этому Указу. Я уже отбыл две трети срока наказания, не нарушая лагерный режим, работал с высокими показателями, но мне лагерное начальство отказало по причине моего иностранного подданства, мол, иностранца этот Указ не касается. В действительности же это было совсем не так. В Указе было сказано, что он применяется "к лицам, осужденным к отбытию наказания в местах заключения и доказавшим свое исправление честным отношением к труду и примерным поведением". Выходит, Указ касается всех, даже иностранцев!

Видя обман со стороны лагерного начальства, все иностранцы потеряли всякий интерес к работе и совсем перестали работать. То есть они на работу выходили, но не работали. В лагерь прибыл из ГУЛАГа некий полковник, не то Зотов, не то Зонов, вызвал меня в канцелярию лагпункта, требуя объяснений, почему иностранцы перестали работать. Я ему прямо ответил, что поскольку Указ не касается иностранцев, то нам нет никакого смысла перевыполнять норму, как мы это делали раньше. Услышав мое объяснение, он разъярился и пригрозил, что загонит нас и меня в первую очередь туда, куда "Макар телят не гонял". И слово чекистское он честно сдержал - спустя десять дней, в марте 1955 года он прибыл в наш лагерь, чтобы лично руководить отбором и этапом всех злостных "срывщиков" работ.

Так я продолжил свой маршрут на Восток вплоть до Красноярского края. В Петропавловске-Казахском нас выгрузили и повели на пересыльный пункт. Эта пересылка, на которой я побывал дважды, осталась в памяти: такой вонючей баланды нам не давали больше нигде за все время моей лагерной жизни. Мы подняли шум. Начальство, видно, решило поскорее избавиться от таких бунтарей. Из Петропавловска опять повезли. Теперь уже на Восток, а не на Запад. Тут-то мне и припомнились угрозы полковника-чекиста. Следующая остановка Новосибирск. Такой пересылки я еще не видывал. В старых деревянных бараках ночью свободно рыскали крысы. Мы, спящие на полу, натягивали на головы одеяла, чтобы крысы нас не кусали. К счастью, там пробыли мы всего несколько дней и тронулись дальше, в Красноярский край. Этап разгрузили на Красноярском отделении Транссибирской железной дороги, на станции Решеты - п/я У-23 5/1/1. Оттуда повезли на Север, вглубь тайги сначала по узкоколейке, потом грузовиками. Наконец, пошли пешком. В тайге лежал глубокий снег.

Лагерь был расположен среди дремучей тайги. Работа - лесоповал и лесопилка. По прибытии нас сразу изолировали в штрафной барак. Очевидно, посылая нас сюда, начальство рассчитывало, что блатной мир заставит нас здесь работать на себя и этим самым - на лагерь. На следующий день блатные явились к нам в барак поглядеть, что за народ. Мы им без обиняков заявили, что мы иностранцы, работать не будем и ждем отправки на родину. Таким образом с преступным миром у нас установились мирные отношения.

В этом лагере контингент заключенных был очень пестрым. Были здесь дети всех народов Европы и Азии. Например, испанцы, которых вывезли еще детьми из Испании во время гражданской войны, греки - их тоже вывезли детьми из Греции после поражения партизанского движения. Были здесь и итальянцы - бывшие воины "голубой дивизии", воевавшей против СССР, немцы, румыны, венгры... Из азиатских народов японцы, корейцы, китайцы.

Лагерные условия здесь были гораздо хуже, чем в Казахстане. Зимой мороз, летом гнус, мошкара. В середине июня, когда начиналась вся эта мошкара роиться, солнце затмевалось. Тогда и маска, изготовленная из конского волоса наподобие чадры не очень-то помогала. Мошкара залезала всюду, безжалостно кусала, а расчесы тут же становились ранами и сильно болели.

Я твердо решил больше не работать и занялся писанием жалоб, заявлений и просьб для себя и своих товарищей. Мы требовали условно-досрочного освобождения. С этого лагпункта я написал последнюю в моем деле жалобу на решение ОСО как на неправильное, совершенно несправедливое, но ответа уже не получил. На этом лагпункте нас, иностранцев, долго не задержали. В начале августа 1955 года нас перевезли на пересылку на станцию Решеты, где нам в конце того же августа объявили в спецчасти постановление Советского правительства о том, что нас, иностранцев, репатриируют на родину, причем одних амнистировали, других, в том числе и меня - нет. Нам сообщили, что мы будем досиживать свои сроки в домашних -отечественных тюрьмах, но не объяснили, почему...

До 20-го сентября 1955 года - дня моего окончательного освобождения оставалось меньше месяца.

Источник
Ковач И. И. В железных объятиях Страны Советов // Кузнецова Е. Б. Карлаг: по обе стороны «колючки». – Сургут: Дефис, 2001. – С. 220–232. – (Библиотечка демократического форума).
https://vgulage.name/books/kovach-i-i-v-zheleznyh-objatijah-strany-sovetov/